Василий Николаевич Афонюшкин, кандидат биологических наук, заведующий сектором молекулярной биологии ИЭВСиДВ СФНЦ агробиотехнологий РАН, один из организаторов конференции и куратор секции «Птицеводство», поделился с корреспондентом своими размышлениями об актуальных направлениях в ветеринарии, вирусологии и бактериологии.

Какие впечатления от конференции?

Конференция год от года становится сильнее и динамичнее, вопросы, прозвучавшие в дискуссиях, как-то оформляются и доносятся до власти. Участие в конференции – это реальный способ для простого врача повлиять на ситуацию в стране через нормативные документы, через обмен опытом. Мне как инфекционисту было интересно поучаствовать в экспертном совете. Кроме того, для нашей страны актуальна проблематика, связанная с РРСС. В этом вопросе имеется дефицит фундаментальной науки, потому что эта болезнь выходит за рамки известных инфекционных теорий, знаний в области молекулярной биологии. Именно по этой причине мы бьемся с РРСС практически безуспешно. Наша страна – одна из тех стран, которые сильно вовлечены в проблему: именно у нас многочисленные вспышки, высокопатогенные штаммы, одни из самых патогенных в мире. И я как ученый интересуюсь, каковы риски межвидового перехода. Вирус слишком изменчив, мы этот вопрос мало изучаем в связи с недостаточным финансированием. Вирус, законы его распространения, накопления в организме в нашей стране не изучается. Английские ученые пытаются изучать, но у них нет таких эпизоотий, и, соответственно, нет таких данных. А наши молекулярные биологи уже начали заниматься, но с биоинформатикой, с матмоделированием большой вопрос, так же, как и с нормативно-правовой базой, которая не дает нам изучить проблему, оценить риски для людей.

Какова роль профессиональных сообществ в ветеринарии?

Профессиональных сообществ мало, но важно, чтобы они были, поскольку это та самая связь между практиками и политиками, теоретиками и прочими. Очень часто мы видим в медицине, когда некий оторванный от жизни теоретик или юрист вырабатывает схему лечения или инструкцию по ведению больных. В ветеринарии полно таких инструкций, которые не имеют ничего общего с реальностью, а практики либо должны их применять и наносить вред, либо не соблюдать правила и обеспечивать какую-то эффективность: лечить животных, профилактировать болезни – это и в медицине, и в ветеринарии имеет место. Мы вчера эту тему обсуждали и поняли, что мы много чего недоговорили. Вот есть политика, и политика такова, что надо исключать антибиотики. Я общался с разработчиками европейской программы по ограничению использования антибиотиков в животноводстве в Дании – это самая адекватная и самая первая программа. Они сделали всё правильно, управляли мотивациями населения, они идеально все просчитали, чтобы это работало и наносило минимальный ущерб. Но сама разработчица этой схемы сказала, что это бред. Было получено задание, они как ученые, как практики просто приложили все усилия, чтобы минимизировать ущерб, извлечь из этого какую-то пользу. В Европе на данный момент кормовые антибиотики не применяются, но их заменили медицинскими антибиотиками, которые используются для лечения. Зачем было заменять антибиотики, которые в медицине не применяются и не несут риска, что у людей появятся резистентные штаммы? У них мягкое действие, может быть, у них даже какой-то геропротекторный эффект может быть. Да, от этого выиграли фармкомпании, они вытеснили компании – производители кормовых антибиотиков и увеличили свои доходы. Но какая от этого польза людям и сельскому хозяйству? Россия в этом плане пока еще хороша, у нас  используются кормовые антибиотики. Важно понимать, что если мы не профилактируем болезни, то мы их лечим, используя более высокие концентрации тех же антибиотиков. И сейчас в Европе снижается их потребление, какие-то ищут альтернативы. Европейские ученые это понимают, но политика остается такой, какая она есть. Важно, чтобы мы в России не шли по этому пути. Пример – Турция, которая нацелена на Евросоюз, турецкие ветеринары активно отказываются от антибиотиков, не справляются и ищут альтернативы, потому что понимают, что риски для людей, скорее всего, повышаются, а не понижаются. Тем не менее, есть политика Евросоюза, они ей послушны. В Турции собственное производство бройлеров, оно составляет почти половину рынка, остальное она вынуждена импортировать по причине интеграции с Евросоюзом. Хотим ли мы встать на этот путь и утратить половину производства мяса птицы, как это произошло в Турции – вот о чем стоит задуматься.

Грозит ли африканская чума стать таким же бедствием, каким были свиной грипп, птичий грипп?

Начнем с того, что птичий грипп (и в этом заслуга СМИ) не стал бедствием и не нанес большого ущерба России. Если говорить об африканской чуме, – да, это острая проблема, но, может быть, меня будут бить за это свиноводы, свиноводство от этого массово не пострадало. Несмотря на вирус, у нас наблюдается рост призводства свинины, рост качества биозащит и уровня биобезопасности. Свиноводы, в первую очередь, экономят на биозащите. Нам не хватало такой встряски – серьезной инфекции, которая заставила работать эффективнее в плане биозащиты. Какое-то количество свиноводов пострадало, но основная масса свинокомплексов – нет, потому что системы биобезопасности были существенно улучшены.

Здесь высказывалась такая точка зрения, что крупные свинокомплексы, напротив, защищены, что у них есть ресурсы, чтобы построить ветеринарную защиту. Вы считаете, это не так?

Это не совсем так. Они, действительно, хорошо защищены от внешних инфекций, но если внутрь крупного свинокомплекса, который, по сути, представляет собой небольшую площадку, где сосредоточено много свиней, инфекция проникнет, то мы получим не просто вспышку, а огромное количество зараженных животных. В этом смысле, даже если крупное хозяйство имеет много небольших площадок, разнесенных друг от друга, как это делается в США, вспышка на одном участке не приведет к заражению огромного количества животных. Ликвидировать такие очаги намного проще. Парадокс в том, что в нашей стране огромные территории, но отвод земель под такие решения заблокирован, крупные фабрики вынуждены строиться на маленьких пятачках. Это опять-таки вопрос нормативной базы и вопрос регулирования, потому что с моей точки зрения, недопустимо строить предприятия, где выращивают бройлеров, с поголовьем более миллиона. Конечно, там высококлассные специалисты, но это сильно меняет инфекционные процессы, убрать какое-то заболевание с такой птицефабрики очень сложно. У нас в стране такая вот проблема, мы с этим живем, и не очень понятно, что с этим делать. Но, как минимум, новые птицефабрики должны строиться по другим принципам.

Какие сейчас актуальные вопросы стоят перед ветеринарией, на ваш взгляд?

Мы заложники гигантских свинокомплексов и птицефабрик. Внутри них законы развития инфекции другие, они мало изучены, могут провоцировать возникновение новых инфекций. Здесь очень много актуальных проблем, которые требуют научных исследований, и вот эти как раз исследования и не ведутся в нашей стране. Хотя мы лидеры в том смысле, что мы первыми в мире сталкиваемся с этими проблемами, учимся их решать Укрупнение производства – это общемировой тренд, и другие страны неизбежно столкнутся с теми же инфекционными проблемами, и уже сталкиваются. Здесь мы, казалось, могли бы заниматься не только экспортом свинины и птицы, но и экспортом ветеринарных технологий, которые можем реально создать раньше, чем в Европе и в Китае. И вообще, если говорить о теоретических аспектах дезинфектологии… Вот представьте: вспышка с гибелью 80% поголовья свинокомплекса, именно из-за того, что концентрация поголовья очень велика. Свинокомплекс или птицефабрика в каком-то смысле – модель супермегаполиса, где тоже концентрация людей на единицу площади может достигнуть такой же критической концентрации. Возникает вопрос: можем мы на фоне потребительского благополучия получить восьмидесятипроцентную смертность населения? Это вопрос пока теоретический, но он требует проработки. Сейчас, чтобы человек заразился гриппом, нужно, чтобы больной человек на него чихнул. Тогда другой, может быть, заразится, а может быть, нет. На птицефабрике или свинокомплексе практически всегда есть заражающая концентрация инфекционного агента, и птица или свинья болеет тогда, когда у нее либо возрастная резистентность падает, либо специфический иммунитет недостаточен, либо имеются какие-то генетические особенности. То есть возникают немного другие механизмы реализации инфекционных процессов. Когда мы, люди, придем к такой же ситуации? Когда плотность населения станет настолько критической, что город накроет неким микробиально-вирусным облаком, где концентрация вируса гриппа будет достаточна для заражения каждого человека в любой момент времени. И болеть мы будем не при заражении, а при изменении восприимчивости к инфекции. Сейчас на заболеваемость влияют два фактора: устойчивость и риск заражения, то есть контактируешь или не контактируешь. Я могу быть восприимчив к туберкулезу и не болеть им просто потому, что мне не подвернулся туберкулезник с открытой формой туберкулеза. А если мы придем к ситуации, когда каждый будет контактировать с туберкулезным больным, тогда фактором, определяющим заболеваемость, будет устойчивость. Мы в ветеринарии на крупных свинокомплексах уже пришли к этой ситуации, и мы пытаемся с ней работать. И существующие модели инфекционных процессов не для этих ситуаций, нужно создавать новые модели, новые теории. У нас в Академгородке есть ученые-эволюционисты, фундаментальные биологи, есть объединение «Вектор», это работа и для них в том числе. Главное – надо выделить деньги на эти исследования.

Как себя чувствует аграрная наука сейчас?

Аграрная наука – самая задавленная сейчас в России в принципе. Мы НИИ, а не вуз, что делает ситуацию еще хуже, и мы – провинциальная наука, мы не в Москве. Вы находитесь в том месте, хуже которого быть не может. В любом другом месте условия для занятий наукой лучше. Но при этом мы сталкиваемся с уникальными вещами, которых нет даже в самых оснащенных научных центрах Европы. У них нет такого материала, они не могут заниматься такими исследованиями, а мы можем и занимаемся. У нас нет такого оборудования, как у них, у нас нет кадров, сюда не идут выпускники НГУ. Поэтому мы нуждаемся в таких вещах: математике, информатике, молекулярно-биологических исследованиях. Именно их мы лишены, в отличие от всего мира. Мы – одна из немногих стран, которые, с одной стороны, имеют мощную сельскохозяйственную науку, с другой стороны, мощные ресурсы для молекулярно-биологических исследований, математику, биоинформатику. И вот это у нас не пересекается. Во всех остальных странах мира идет очередная зеленая революция, глобальный передел мира, решается, кто будет контролировать технологии по производству продуктов питания вообще и в части селекции. Большая часть поголовья бройлеров в мире (80%) контролировалась раньше двумя компаниями, сейчас это одна компания, большой холдинг, которым владеет один-единственный человек. Этот человек по щелчку пальца может выключить у нас производство мяса птицы на 40-50%. Он этого добился потому, что у него, помимо сельскохозяйственной науки, исследования в области математики, генетики, молекулярной биологии были поставлены на службу производству. Плюс политические моменты, конечно. Следует добавить, что мы почти утратили селекционный потенциал, хотя у нас есть селекционеры, коллекции, есть ветеринары. Это даже не требует денег, что самое интересное, просто вопрос взаимодействия разных ведомств. И мы были бы конкурентоспособны.